«Колесница Эос» и другие фантасмагории

Книга «Колесница Эос», без преувеличения, - попытка создать новую литературу. Ту литературу, которая в состоянии отразить чаяния и надежды современного человека, утонувшего в темных водах виртуальности. Вы увидите много отсылок к мировой культуре (от Гомера до последней экранизации "Макбета"), но это не игра постмодерна. Вы познакомитесь с персонажами, чувства которых предельны, но это не сентиментализм. Вы почувствуете страсть и одухотворенность характеров, но это не романтизм. Это литература искренности. Литература, которая призвана вернуть современному человеку веру в его собственные чувства.

низкосортными детективами, сериями фэнтези и боевиков, а серьезной литературы почти не отыскать? Сегодня издательствам выгодно печатать уже известных авторов и серии книг - это как с телесериалами: посмотрел одну серию, хочется посмотреть и вторую, даже если сериал так себе.

Издательские портфели забиты на годы вперед. И автору, прежде не печатавшемуся, почти невозможно пробраться через все препоны издательского бизнеса. Для того, чтобы напечататься, ты должен быть известным. Чтобы стать известным, ты должен напечататься. Как следствие, полки магазинов захламлены "историями успеха", набившими оскомину авторами и биографиями поп-звезд. Как ни печально, но единственная возможность для автора, прежде не публиковавшегося на бумаге, - краудфандинг. Только здесь читатели сами решают, какую книгу они будут держать в руках.

«Из частных бесед с N**»

Пожалуй, со многими бывало: вы гуляете по парку, присаживаетесь на скамейку, на которой уже сидит человек совершенно вам неизвестный. Вы обмениваетесь ни к чему не обязывающими приветствиями и общими замечаниями о погоде. "Герой" этого рассказа - N** - такой же незнакомец на скамейке. Только он вам расскажет (сбиваясь, путаясь, чертыхаясь и бормоча) о самом главном в своей жизни: о том, о чем успел запомнить и унести с собой.

Я, конечно, все высказал. Как на духу. Не ей, разумеется: переоделся в подобающее по такому случаю, пододвинул кресло к окну так, чтобы на меня пялилась луна (знаете, чтобы инфернальнее), налил в бокал вина (после хлестал уже из бутылки без всяких этих мещанских штучек), уселся с видом известного романического персонажа (да какого угодно! - все они фаусты и вертеры в одном лице, вульгарно, да? Не находите?) и говорил, говорил... голос благородно подрагивал, лицо бледное, подбородок выше, на глазах опять же поволока; но это я вам описываю, откуда вам знать, может, я был взлохмачен, с лицом пропойцы и в облитой вином сорочке, - вам-то откуда знать? Меня всегда забавляло это свойство реальности: ускользнув из настоящего, она превращается в то, что мы успели запомнить и как мы успели запомнить, вернее, как захотели запомнить, а запоминаем мы обычно всякие глупости, не так ли? И из этих-то глупостей лепим всякий вздор, да еще спорим до кровавых драк, чей вздор вздорнее. Честное слово, как маленькие.

...

И, разумеется, просыпаюсь весь помятый, закуриваю, и взгляд, понимаете, взгляд по опорожненным бутылкам - нашел все-таки; набрал ванну, в общем, не самое лучшее утро, лежу, потолок весь в трещинах, выпускаю из легких дым (тайком, пока она спит: не любит, говорит, вещи пропахнут; так не пропахли же!) и тут она демонстративно заходит (сначала ножка, коленки острые, потом халат незапахнутый и видно, что нижнего белья нет - вот зараза! - потом уже, то есть я, наверно, просто по обыкновению смотрел на нее снизу вверх - уж больно ножки, да, этого не отнять!), и усаживается на край ванны и мол, я все придумала, давай купим домик в Крыму, я буду рисовать море, а ты не умничай, тоже мне - Эмпедокл, мне твои развратные греки - хоть и веселят... ребенок, вроде как, плачет, не слышите? Нет? И поцеловала в лоб, совсем как ребенка, и вышла (правда, тотчас зашла снова и отругала за сигарету: "Это, -говорит, - ни в какие ворота!", - какие ворота?). Вообще не понимаю эту манеру вешать на полотенцесушитель гирлянду из ажурных трусов, впрочем, в этом есть своя прелесть, если вы понимаете о чем я.

И все-таки она лукавила, потому что греки вообще всему виной, если можно назвать виной наше с ней знакомство. Как-то сразу, опустив приветствия, мы не на шутку сцепились в споре (ей богу! Думал, она меня исцарапает, не то чтобы сумасшедшая, но та еще штучка): о мужчине и женщине, искусстве, тут же Годар, тут же диалектика, я - сексист, Ницше плакал и пИсал в ботинки, Бинош, "о, боги!", "какой ты зануда!", "манипулятор!", "и не думай о себе много", в общем, по неизбежности мы пришли к началу, то есть и к грекам тоже, но к началу нашему.

То есть я хотел показать, что все это искусство, эти науки, опять же вера, в общем все, что мы называем своей культурой и чем гордимся, выпячивая нравственные ценности, вышло из такого дерьма, что становится не по себе, понимаете ли? Ну как же: вспомните хоть дом Пелопса, в какую царскую рожу ни плюнь - все трагедия. Сначала Тантал, шутки ради, пытается угостить богов своим сыном, потом несъеденный сын обманывает тех же богов, за что его и его род проклинают и греки выдумывают ate - тягу, знаете ли, выкинуть что-нибудь такое эдакое, мол, мы не виноваты, - это ate; и вот уже брат совращает жену брата и крадет золотое руно, второй - опять же ate - закатывает пир и угощает брата его же детьми. Затем сын Агамемнон убивает не ту лань и вот уже он, собравшийся в Трою, отдает свою дочь Ифигению в жертву, чтобы вернуть домой взбалмошную жену брата. Чем думал этот старый мужик непонятно. В конце концов его затюкала до смерти собственная жена (в самом буквальном смысле - топором), которая съякшалась с недоеденным на том самом пиру родственником, которого, в свою очередь, мстя за отца, убивает тоже родственник - Орест, не забыв при этом убить собственную маму, которая затюкала папу - "постой, дитя, грудь эту пощади, ведь эта грудь поила молоком" - ну, не суки ли эти бабы, а?

На этом месте она расхохоталась, запрокинув голову, "дурак", сказала она, "но милый", и мы в разных постелях, в разных концах большого и дождливого города шлем друг другу смайлики, "мимими", желаем друг другу спокойной ночи и цветных снов, в общем, греки, да. Мифы, вакханки, убийства и тираны, философы, расставляющие все по своим местам, конечно же, - трагедия, одним словом, порожденная безумием, породившая нас.

«Колесница Эос»

Эта фантасмагория о путешествии двух случайно встретившихся людей. Путешествии по собственным чувствам и запомнившимся образам. Это, если угодно, одиссея душ. Текст изобилует отсылками к мировой культуре: от Гомера до Гинзберга, от Джованни Пьерлуиджи да Палестрины до Noir Désir, от Торнаторе до Джастина Курзеля.

Отрывок:
Они оборачивались на шум: и каждый глядел за своим плечом, и оба видели феакийский корабль, золоченные мудростью следы на песке, tiens, quel petit pied, сломанную пишущую машинку с чистым листом под тяжелым валиком и незавершенную до поры картину с очертаниями и контурами, смысл которых был неочевиден. Цветочный дух, кажется, дурманил и заставлял ее улыбаться чуду, веру в которое она давно утратила, будто и вовсе никогда не имела. Он же продолжал фокусничать, почтительно прихлебывая и выпрямляя спину после каждого глотка: темные воды ластились у ног, совы покачивали головами; тень, появившись, стояла за спиной и спешно черкала в блокнот.

Встала из мрака младая с перстами пурпурными. Это была, несомненно, она. Что и требовалось доказать. Что и ожидалось все до единого годы.

Было утро. Языческое, осторожное и любопытствующее, не знающее прикосновений, но теперь готовое к ним.

Следовало бы сменить платье на что-нибудь более приличное или менее перед тем, как выйти наружу: под серный дождь, сквозь кимерийские стылые земли. Над столом из неубранной посуды все еще вился дикий цветочный дух. Он пытался сфотографировать, вытащив из кармана старый треножный аппарат: нырнул под черную юбку, прищурился, облизнулся в темноте; получилась опять она: черно-белая, с солнцем в глазах, картинно на старом диване с раскрытой книгой, будто увлеченная чтением. Вынырнул. Снова нырнул в преисподнюю. Бело-черная. Вверх диванными ножками. Того и гляди упадет на темнеющий потолок. Волосы растрепаны. Ногтем на странице оставляет отметины: куплено в мясной галерее у француза-скототорговца Кафки (NB!) узнать кто это. Тонкие губы - застенчивы - усмехались. Вынырнул. Протер глаза, избавляясь от наваждения, но оно только вздохнуло и перевернуло страницу. Сначала, моншер, вытяни губы сообразно алфавиту.

...

Тум-тум-тум. Снова начал фокусничать, но теперь она уже не таилась. С лисьим любопытством наблюдала, как из несоразмерно широких рукавов своего платья он доставал необходимое, как то: двуручную пилу, молоток обыкновенный плотницкий, кувалду тупоносую, бобинный проигрыватель "Олимп", клей столярный, скрепки, колесные спицы, холщовой ткани десять на десять по кускам, канаты пеньковые, арию Лионеля, разоренные орлиные гнезда, северный мох от мисс Джейкоб в достаточных количествах для,освященную крестовую отвертку и по мелочи, чего она разобрать не смогла. Разложив все в алфавитном порядке, он начал беспорядочно хвататься за попавшееся на глаза и первым делом включил проигрыватель. Бобины послушно завертелись, исполняя страсть к леди-служанке, большой шутнице по части этого. Работа шла споро. Тень за ним уже не поспевала и недовольно всплескивала руками. С книжных шкафов были сняты двери, распилены и привинчены по всем правилам к новому месту не совсем подходящему. Под орлиные гнезда подложены книги в развернутом виде, чтобы выше, в сами гнезда - мох, чтобы мягче, сверху взвился парус, сшитый прочно, но швами наружу.

Она не удержалась и пустилась в пляс: между пируэтами подавала ему ненужный инструмент, который он тут же применял, не понимая зачем. Получалось ловко, но совершенно диковинно. Ободы были согнуты, спицы вставлены в ступицы; он для верности постучал молотком, вслушиваясь: акт второй развратного наказания - командоры приглашаются на ужин.

Смеркается.

«Ю.»

Это история об одиночестве в сети и об искренности. О его преодолении. О том, что настоящие чувства иногда возникают вовсе не тогда, когда вы схватили человека за руку, выпили чашечку кофе или провели время на вечеринке. Но когда раскрылись перед ним и увидели в словах, которые пишутся по ту сторону экрана, такую же искренность.

Отрывок:

Я не знала куда себя деть, пока тебя не было. Без конца ходила по комнате, что-то делала - не помню, кажется, я больше машинально. Долго смотрела в ночное небо, но оно было темным без единого проблеска луны. Как же темно было без тебя Ю.! Вышла на улицу, побрела по трамвайным путям, уснувший город мигал светофорами. Я тогда вспомнила. Однажды, в далеком детстве, таком далеком, что и сказка вовсе: я опоздала на электричку, и не нашла ничего лучше в зимний завьюженный вечер пойти домой пешком. Так и пошла по железной дороге вслед за ушедшей от меня электричкой. Я тогда выдумала историю. Шла и выдумывала, пытаясь забыть о холоде. История была про кутающуюся в палантин уже немолодую дамочку, ждущую поезд. Вернее не поезд. Она сидела на перроне у самого бетонного обрыва, за которым гудящие от натуги рельсы и если прижаться ухом, то можно услышать, как далеко-далеко, за мельтешащими в заиндевелом окне березами, за нависшими над заснеженными полями свинцовыми тучами чайная ложка стучит о край стакана. Ладони осторожно обнимают стакан, губы слегка вытягиваются - сссс! - горячо! У дамочки горы чемоданов, тюков и сумок. У нее шубы, котелки, ночные столики драгоценной отделки, чехлы для мебели, резные шкатулки и книжки в узорчатых бархатных обложках, треноги неизвестного назначения, морские раковины, шшшшали, сотканные настолько мастерски, что кажется, будто это вспенившиеся волны. Дамочка, выдумывала я, то и дело вскакивает и ловит то шаль, которую, как вор, подхватил ветер; то поднимает свалившийся на бок торшер, то прислушивается к раковинам: не украдено ли море? Не украдено. И так она сидит на перроне целыми днями, и поезда проносятся мимо нее, чайные ложки звякают о стаканы. И все потому, что у нее не хватает сил погрузить свою забарахленную жизнь в вагон, а вокруг снуют люди - важные, хитрые, торопливые, в шляпах и без, в галстуках и капроновых чулках, с поднятыми воротниками и грудь-нараспашку, с билетами и потерявшие билет, ожидающие и провожающие, успевшие и опоздавшие - и нет ни одного, кто бы заметил ее и помог. Нет, все-таки один был. Подошел, поклонился как прошловековый поэт, растрепанный, в заношенном лапсердаке, подкрался по-кошачьи, навынос, щеголяя белоснежными манжетами. Кот мурлычет: "Вы, дама, вы - очень красивая. У нас от вас сердцебиение и хочется делать что-нибудь доброе". Облизнул женские губы и, закурив трубку, улегся рядом. Мурк. Дамочка покраснела и расплакалась. Закрыла лицо руками, сквозь тонкие пальцы подглядела за котом: мурчит, бонвиан, продевает тонкую струйку дыма в кольца, словно нитку в игольчатое ушко. Фокусник. Дама встала, поправила строгую юбку, и, желая влепить пощечину, наклонилась и поцеловала. Зарылась в сумочку: щипчики, ножнички, зеркальце - где же это? - вот - достала баночку сливок и протянула фокуснику. "Это вам," - осторожная улыбка на лице. Порхнула ресницами и взлетела на подножку отбывающего поезда. Кот, церемонно постукивая чайной ложечкой, собрался подкрасить густой чайный дух сливками, но вовремя опомнился и слизал всю банку не разбавляя. Повел ухом: слышно за перестуком колес, как в женской груди оттаивает. Муркнул от удовольствия и был таков. Наверно, у него очень много добрых дел. У котов всегда много дел. Я пришла домой и, едва раздевшись, тут же принялась рисовать выдуманную дамочку и кота в лапсердаке. Замерзшие пальцы не слушались, под рукой были только чернила и железное перо - скрипучее и непослушное. Прежде появились кляксы. Но после из клякс стали проглядывать печальные глаза дамочки, и ветер, ворующий шаль, и гудение рельс; из свинцовых туч и звенящих стаканов образовался силуэт, поклонился, будто приглашая на первый танец и, взяв за руку, понес меня по своим укромным кошачьим местам, я плыла над покатыми крышами и пыхтящими печными трубами, над мерцающими рождественскими елями, над пустынными дорогами, уходящими в темноту, плыла мимо окон, в которых уже погасили свет. За одним из них была и я, крепко спавшая. Подоткнув одеяло, кот уселся у окна, разрисованного морозом, под самой луной, и принялся тихо постукивать спицами - вязал носки и что-то мурчал себе под нос. Наверно, опять какую-нибудь сказку выдумывал.

В сборник войдет так же рассказ «Легион». Рассказы в данный момент проходят корректуру. В сборник так же будет включена миниатюра «Мисс Джейкоб», которая имеет связь с рассказом "Колесница Эос".

О каждом шаге в подготовке сборника вы сможете узнать из новостей проекта или обратившись непосредственно ко мне в сети «Вконтакте» (ссылка на вкладке "О себе").

Меня зовут Дмитрий Москвичев. Мне 33 года. Занимаюсь поисковыми системами (что нашло отражение и в книге), а так же знакомлю пользователей сети "Вконтакте" с лучшими фильмами в истории кинематографа (я создатель сообщества "Кинокультура").

Всю свою жизнь я занимаюсь литературой. Или она занимается мной... Это как посмотреть. Я, разумеется, много читаю. И очень часто ловлю себя на мысли, что, взяв в руки современную книгу, не понимаю, что происходит. Вот ты вчера читал Джойса и упивался мастерством писателя. А до этого держал в руках книгу Андрея Битова и купался в словах, подобранных с точностью и изысканностью. А сегодня с первого абзаца тебя уже с улыбкой продавца-консультанта макают в бесконечные чашки с недопитым кофе, набрасывают орков и волшебниц младших классов или - того хуже - втягивают в любовный параллелепипед из банальностей и расхожих фраз. И самое ужасное в том, что именно такими книгами и заставлены полки книжных магазинов.

Я не настолько самолюбив, разумеется, чтобы примериваться к мировым классикам. Но думаю, что литература должна быть литературой, а не скороспелой лубочной поделкой.

Я хочу познакомить с рассказами, которые вас удивят. Кому-то они могут показаться сложными, но равнодушными они вас не оставят. А это, на мой взгляд, самое важное в искусстве.

С вашей помощью книга может увидеть свет и отправиться прямиком в ваши руки.

Собранные средства пойдут на:

- верстку книги;

- печать.

Благодарю за внимание и спасибо!