Друзья! У нашего проект уже 5 спонсоров, это совсем немного, но для нас очень важно. Спасибо вам за участие!
Публикую один из небольших рассказов Людмилы Басовой - "Слова на снегу"
СЛОВА НА СНЕГУ
рассказ
Однажды я довольно долго пролежала в больнице, в кардиологическом отделении. Палата была большая, на восемь человек. Среди других больных были две молодые женщины, Катя и Надя, они дружили с детства и так случилось, вместе попали больницу. Надя, очень бойкая, работала водителем такси, а Катя швея, — тихая и застенчивая. У Нади детей не было, а Кате каждый день после уроков прибегала дочка лет десяти, а приходила с отцом. Она разговаривала с ней из окна этажа и каждый раз подзывала нас и говорила:. «Вы посмотрите, какая она хорошенькая!» Меня это, признаться, раздражало. Ну, какой матери своя дочка не кажется хорошенькой? Раздражало до той поры, пока Надя не поведала историю Кати.
«Катя сама детдомовская и замуж вышла за детдомовского парня, Федей зовут. Любовь у них была хорошая, настоящая. И вот стали они ребеночка ждать. Я тогда еще на швейной фабрике работала, это уж потом таксисткой стала. Понашили мы красивых распашонок, пеленок, Катя беременная такая красивая стала, пополнела, покруглела, до этого уж больно худющая была. Когда Федя ее в роддом отправил, сразу ко мне прибежал. И всю ночь мы вокруг этого роддома ходили. Родила она только к утру, девочку. Федя сказал — парня бы лучше, но и девочка сойдет. Только бы все хорошо. А Катя через три дня мне записку пишет: «Надя, милая, Феде пока ничего не говори, ребеночек у меня уродец. Ручки, как лапки лягушачьи, а губки заячьи. Надя, почему я такая несчастная?» Феде я, конечно, ничего не сказала, а сама вся испереживалась. И вот стали мы ее забирать. Такси, цветы — все как водится. Вышла Катя, ребеночек в одеяльце розовом, накидка кружевная, а глаза у нее виноватые, растерянные. Приехали домой. Гляжу — Федя порядок навел, печь истопил — квартира у них барачная, без удобств, а уже осень наступила. В общем, тепло, чисто, а Катя моя как вошла, сапожки не сняла даже. Села на табуретку, дитя к себе прижимает, а с сапог снег стаивает, по полу растекается. Федя и говорит:
— Ты чего это, мамка (это он ее уже так называет), не разуваешься?
Тогда она, как деревянная, подошла к кровати, развернула дите и замерла над ним. Подошел Федька, долго смотрел, потом схватил шапку и выскочил. Так его сутки где-то и носило. Катя говорит:
— Видно, не придет вовсе...
Я спрашиваю:
— Ты хоть у врачей узнала, отчего девочка такая?
А она:
— По-разному объясняли. Может, говорят, в роду болезнь дурная была, может, вы с мужем сродные. А откуда я знаю, если оба детдомовские?
Ну, побыла я с ней эту ночь первую, потом ушла на работу во вторую смену. На другой день — опять к ней иду.
— Как твой-то, Катя, объявился?
— Объявился, — говорит, а сама слезы по лицу размазывает.
— Чего ты? Обидел он тебя?
— Нет, не обидел, — а сама все ревет. Я уже тереблю ее:
— Говори скорее, я ведь тоже не каменная...
А вышло у них, значит, так. Пришел Федька, видит, Катя пеленки стирает, а девчонка в кроватке плачет, заливается. Он постоял у порога, да как закричит на Катю:
— Ты чего это стираешь, когда ребенок плачет? Оглохла что ли?
Катя с перепугу к дитю метнулась. А Федька тогда:
— Ладно уж, стирай. Я с ней сам погуляю...
Да так с той поры с рук не спускает девчонку, до того она ему полюбилась. А потом в Москву дочку возили, в больницу специальную. Там ей и пальчики от пленочки освободили, и губки отремонтировали. И вон она какая стала! А уж умненькая-то...
После этого рассказа я сама всегда спешила к окну, когда приходила Катина дочка, и, вглядываясь сквозь стекло в действительно симпатичную мордашку, говорила:
— Ну, Катя, какая же у тебя дочка хорошенькая! Прелесть просто!»
* * *
Странно, но в больнице всех тянет на исповедь. Почему — не знаю, наверное, это загадка и для психологов. Хотя, наверное, объяснение этому есть. Все, кто лежал со мной, перенес сердечный приступ, а это всегда страшно. Как на изломе, как на рубеже. И рассказывают, возможно, не только для того, чтобы другие послушали, а больше от желания выговориться самим, может быть, что-то подсознательно проанализировать, переоценить. Вот и Надя, поведав историю о Кате, вскоре и свою рассказала.
— Я, чтоб вы знали, тоже сирота, но не детдомовская, нет, меня бабушка вырастила. Я ее страсть как любила, но все равно, как подросла, стала из деревни в город тянуться. Бедовая уж очень была, сельская жизнь не по мне... Курсы шоферов окончила и, знаете, чуть не десять лет на грузовике по стройкам работала, это я уж потом на такси пересела. Ну, и любовь у меня завертелась с одним учителем физкультуры, поженились. Жить мне выпало со свекровью. Я с ней не ссорилась, но и не любила ее. Она работала бухгалтером и сильно из себя интеллигентную строила. А сама — как мышь церковная. Очки на носу, ножками семенит, они у нее тоненькие такие, и на всех свысока смотрит. Но со мной не вязалась, потому что я тоже баба тертая, отпор сразу дам, она это понимала. В общем, как-то все же ладили. Только очень уж я по бабушке скучала. Все думала, как она там? Неграмотная, написать не может. Я же сколько дядьке своему, ее сыну, значит, ни пишу — ни ответа, ни привета. А потом письмо пришло от соседей: сноха, пишут, то есть дядькина жена, совсем старухин век заедает. Я тут же сорвалась и привезла бабушку к себе. Рады мы обе — слов нет. Бабушка по квартире ходит, все ей в диковинку. Деревня наша под Тамбовом в такой глуши, ничего там в ту пору не было. А здесь плита газовая, вода горячая из крана... А свекровь вместе с моим муженьком губы кривят, вроде как насмехаются. Так переглянутся ехидно: вот, мол, деревня приехала... А за стол сядем, свекровь от бабушки поодаль старается, нос воротит, всем видом показывает, будто от нее дух нехороший. А я ее, бабушку, чуть не каждый день в ванне купаю, она у меня такая аккуратненькая, такая вся седая да беленькая... Однажды я не выдержала, притворилась дурочкой и спрашиваю: «Вы что это, мамаша, словно к чему принюхиваетесь? Может, говорю, от вас пахнет неприятно, так вы лучше в ванну сходите...» Ну, тут началось кино прямо! Свекровь кудахчет, муж мне выговаривает на счет уважения и тому подобное. А я говорю: вы мою бабушку сильно уважаете?.. А то еще привезла я как-то домой конфет в красивой обертке. Не помню уж, как называются. Так бабушка конфету съест, а обертку послюнявит да в кухне на стенку приклеивает, для красоты, значит. Свекровь как увидела, так прямо чуть в обморок не упала. Убирай, говорит, свою старуху, чтоб духу ее не было. Ладно, думаю, черт с вами! Вечером подъехала на такси, шмотки собрала, бабушку в машину да уехала к подруге. А потом частную квартиру сняла, а через пару лет и на кооперативную сообразила, в те годы мы на такси хорошо зарабатывали. Так и живем с бабушкой в однокомнатной. А вместо конфетных оберток я ей картинки переводные покупаю. Обклеивай, бабуля, хоть стенку, хоть холодильник, если душа по такой красоте тоскует, а другой ты не видела. Мне не жалко!
Заканчивает свой рассказ Надя неожиданно:
— Я после своего замужества терпеть не могу ни бухгалтеров, ни учителей физкультуры, а люблю шоферов. Но не таксистов и не тех, что начальников возят, а которые на грузовиках. Самые стоящие мужики!
Одну из соседок по палате зовем по отчеству: Матвеевна. Она самая старшая изо всех и очень толстая. Ее мучит одышка, лицо бледное, отечное, но поговорить любит и все, что рассказывает, называется «один случай...».
Случаи все больше про порчу, которую насылают злые люди на добрых, да про сглаз и прочую нечистую силу. Мы смеемся над ее «случаями» и суеверием, она обижается, но ненадолго.
— А вот был один случай, — Матвеевна еще не принялась рассказывать, а у нас уже рот до ушей. А уж как сказала «истинный», так все и покатились со смеху. — Че щеритесь-то? Не буду тогда...
Мы подбадриваем: давай, давай, Матвеевна!
— Ну так вот, значит, случилось такое, что у одной бабы стал живот болеть. И болит, и болит, а врачи никакую болезнь распознать не могут. Ну, а они когда не знают, от чего болит, так сразу резать. Им лишь бы операцию человеку сделать, потому как на каждую операцию надбавка на деньги идет, да еще родственники чего, глядишь, подкинут. Ну так и эту бабу на стол положили, наркозу всякого понадавали и все пузо ей располосовали. А там, девки, прямо на кишках черт сидит. Маленький, мохнатенький, а сам рожками крутит, глазками стращает, уж так стращает! Врач его рукой хвать, а он прыг на другую кишку. Врач его опять хвать, а он на другую. Так и прыгает с кишки на кишку. Их, говорят, у человека, кишок-то, знаете сколько?
— Матвеевна, не отвлекайся, — просим мы, давясь от смеха.
— Ну ладно. В общем, врач за ним гоняется, гоняется, а наркоз тем временем весь и вышел... Баба орать стала, живот-то у нее весь распоротый. И тогда, девки, спасибо, нашлась одна пожилая санитарка, дай ей Бог здоровья... Крестик у нее на шее золотой был. Она его с шеи-то содрала, да ему, черту: «Накось, выкуси!..» — он, девки, и опрокинулся сразу. Прямо тут же глазки закрыл и опрокинулся. Не верите, да?
Это «не верите» почему-то чаще всего обращено ко мне и говорится с подтекстом: что, умная сильно, образованная? Изо всех сил делаю серьезное лицо.
— Да что вы, Матвеевна. Конечно, верим. Ну, по крайней мере, лично я так нисколько не сомневаюсь.
Довольная Матвеевна откидывается на подушку. Ей опять не хватает воздуха, и кто-нибудь из нас поднимается, чтобы открыть форточку.
* * *
В один из дней к нам в палату внесли еще одну кровать, сдвинув предварительно наши, и положили на нее совсем уж древнюю старушку, которая ни с кем не разговаривала, на вопросы наши не отвечала, и я было подумала, не глухонемая ли она. А ночью меня разбудило чье-то бормотанье. Прислушалась. И поняла, что бормочет старуха. Я подошла и нагнулась над ней, но разобрать ничего не смогла и стала спрашивать:
— Вам плохо? Позвать кого-нибудь? Может, судно? Она качала головой: нет, нет...
Палату заливал лунный свет. Я видела ее лицо. Крючковатый нос, высохшая темная кожа, белые космы на белой подушке.
Потом старуха приподнялась на локтях, вытянула тонкую птичью шею и вдруг ясно и четко произнесла:
— Скажите, вы видели, как убивают маленьких мальчиков? Она спросила это строгим учительским тоном. (Скажите, вы выучили урок?) И откинулась на подушку.
Мне стало страшно. Ненормальная старуха, Господи, ненормальная ведь! Сон как рукой сняло. Лежала и мучилась ее вопросом. Нет, я никогда не видела, как убивают маленьких мальчиков (отвечаю, почти кричу про себя, а тон виноватый: простите, я все-таки не выучила урока). Я родилась перед самой войной, мне еще пяти не было, когда она кончилась, и росла я в глубоком тылу (и все-таки — простите ...)
И вот ведь как не ошиблась — старуха действительно оказалась учительницей. Звали ее Фрида Яковлевна, во время войны была в Киеве и чудом спаслась из еврейского гетто. Сведения эти до нас дошли от сестер и нянек, потому что сноха старухи была врачом и работала в той же больнице, но в другом отделении. Она часто приходила к свекрови, статная, красивая женщина. Сидела молча рядом или гладила старухины волосы, или просто держала ее за руку.
А меня стало мучить ощущение нереальности ночного эпизода, и оттого мне хотелось еще раз услышать голос старой женщины. У нас в палате все ходячие, кроме нее, поэтому я нахожу повод, приношу ей из столовой обед и предлагаю:
— Может, покормить вас?
Она отрицательно качает головой. Потом остреньким пальчиком показывает на стакан с молоком. Я подношу его к ее губам. Старуха поднимается на локтях, как тогда, ночью, вглядывается в меня строго и ... стакан грохается на пол. Я залила ей пододеяльник, рубаху. Хватаю полотенце, руки у меня дрожат, но она смотрит на меня уже своим обычным отсутствующим взглядом, ее выцветшие, почти белые глаза не выражают ни малейшего неудовольствия по поводу моей неловкости.
Я же бреду за сменой белья для старухи, готовая выслушать целую лекцию насчет того, что на нас ничего не напасешься, что руки у нас не туда вставлены и вообще как это с нами еще мужья живут. Но няня, как ни странно, молча дает белье.
А ночью я опять услышала бормотание, но решила не вставать. Сейчас кто-то другой услышит, подойдет. В раздвинутые шторы светила ясная луна. Я видела, как старуха пытается приподняться на локтях, было страшно и стыдно одновременно. Все-таки встала и подошла.
— Вы видели когда-нибудь,.. — произнесла старуха и упала на подушку. Почему-то я сразу догадалась, что она умирает, и кинулась за сестрой. Умерла она не в палате, ее успели увезти в смотровую.
Рано утром, едва забрезжил рассвет, я вышла в коридор. Там у меня было заветное окошко — наблюдательный пункт за корпусом напротив, в котором находилось родильное отделение. Часами могла смотреть и слушать, как подгулявшие на радостях молодые отцы выкрикивают своих жен, переговариваются с ними, расспрашивают о сыне или дочке, а особенно как встречают с цветами, тортами, как бережно принимают в свои мужские руки малыша. И хорошо становилось на душе от того, что появилась новая жизнь, что кто-то так любит жену и так радуется ребенку. Правда, не все и в корпусе напротив бывает гладко. Иногда выходит из дверей мама-девчонка со свертком и никто ее не ждет. Ни такси, ни цветы, ни сам молодой отец. А бывает, выходит без ребенка, и муж утирает ей ладонью слезы с лица. А вчера ... вчера только распахнула окно женщина, да и бросила золотое кольцо под ноги мужу.
— На, — говорит, — подлец, кольцо твое, и знай: ни дочери, ни жены у тебя больше нет...
А что тому предшествовало — мне неведомо.
Я стояла до тех пор, пока не порозовел рассвет, а небо не стало проглядывать голубым. И тогда я увидела на снегу написанные огромными буквами какие-то слова. Читать их было трудно, как перевернутую книгу, потому что обращены они были к окнам корпуса напротив. И все-таки я прочла: «Ура! Родился сын! Я люблю тебя. Спасибо!».
Жизнь и смерть всегда идут рядом...
-
- Никита Басов
- Автор проекта